— А может, я любя так тебя называю.
И еще больней стало ему от этого игривого тона, но был он перед Лизой сейчас беспомощным и беззащитным. Не за косы же ее снова дергать. И он сказал только:
— Ну, знаешь, Лиза…
— А вдруг? — не сдавалась она. В густых, чуть подпаленных солнцем ресницах ее блеснула лукавая решимость.
— Любя не смеются, — ответил Андрей. Травинка опять хрустнула у Лизы на зубах, глаза заблестели еще больше, и она, пряча их, отодвинулась за куст. Оттуда сказала, прикрываясь веткой:
— Да мне уж хоть бы зло в тебе вызвать. Ласковым-то ты, видать, и не бываешь.
Сквозь листья веток на Андрея еще раз глянули Лизины глаза. Теперь уже, кажется, совсем не насмешливые, а скорее грустные. Глянули и тут же пропали. Он услышал лишь частый топоток и увидел, как мелькнула между кустами цветастая косынка.
…Немного нескладный по фигуре, но двужильно вязанный в кости, Андрей с особой легкостью вскидывал в этот день косу. Она плавно, с хрустом ныряла в траву и с легким звоном выходила на новый замах. Под этот хруст и звон Андрей вязал в уме букеты из самых лучших и самых красивых слов. В нем почему-то таилась надежда, что Лиза опять встретится ему где-либо одна. Пусть же сразу увидит тогда, сколько накопилось в нем для нее ласки. Букеты вязались легко, и Андрей с шальным нетерпением ждал наступления вечера.
Он уходил с пожни последним. И сделал это тоже не случайно: ему хотелось остаться одному. Вдруг она в самом деле встретится ему…
И Лиза встретилась. Она нежданно вышла с пустым ведром из пшеницы, с неприметной боковой стежки, по которой весь дальний конец Березовки спускался к речке за ледяной криничной водой.
На голове Лизы уже не было косынки. И платье она сменила, стояла теперь вся из цветов, перехваченная широким поясом. И глаза смотрели совсем не колюче, когда, спрятав ведро за спиной, она сказала:
— Поспеши, косарь, а то с пустым перейду.
И косарь растерял все букеты из слов. А Лиза будто видела, как рассыпались они, и улыбнулась. Андрей, осмелев, предложил:
— Может, вместе по воду сходим?
— Что ты, тут же полсела снует.
— Ну и пусть.
— Завтра приходи.
— Приду обязательно, — радостно выдохнул Андрей и хотел что-то сказать еще, но Лизы уже не было на дороге. Одна лишь темная головка виднелась из пшеницы. Через миг и она утонула в заголубевшей к вечеру колосистой волне.
2
Осень над Ипутью бывает чаще погожая, вся в густолатунном блестящем лаке. В садах — метелица листопада. Луга желтеют. Овражьи роспадки одеваются в медь. А два рослых клена под окнами Узоровых вспыхивают оранжевым пламенем, и видать их почти отовсюду, потому что стоит Лизина, саманом крытая хата на самом высоком месте. В поле пойдешь — клены так и не скроются с глаз, пока не нырнешь в балку или, дойдя до Волчьих троп, не повернешь вместе с дорогой за опушку Перепелиной рощи. Направишься к колхозной усадьбе — опять от кленов нет спасения. Поедешь Красным шляхом на станцию — и тут они, застывшие в безветрии, долго смотрят тебе вслед. Даже все спуски к реке просматриваются ими, похожими на пышноголовых стражей.
Когда потрепанный колхозный «газик» выпылил с новобранцами за село, Андрей только и смотрел на эти клены. Теперь надолго оборвались для него хмельные от счастья зоревания, а в непогоду — игры и танцы в клубе, шепот Лизиных губ, ее чуть грудной смех, подсвеченный снежной белизной зубов. В темноте она совсем-совсем как цыганка, и, если бы не блестели глаза и улыбка, кажется, всю ее поглотила бы ночь, не оставив ни кос, ни бровей, ни слабо очерченного рта…
«Газик» набрал скорость, пыль поднялась выше, но клены Узоровых все еще видны. Вот только низ их закрыт косогором, а то увидел бы Андрей и Лизу. Она, конечно же, стоит там, его единственная, добровольно ставшая теперь солдаткой.
Горят и горят клены: над поднятой зябью, сколько видит глаз, колышутся низкие волны предзимней дымки, нагретые последним теплом земли.
Грустишь, Андрей? Тоскливо тебе покидать эту лазорево-золотую радость детства и юности? Покидать сторонку, что выхаживала тебя травами, омывала росами, вела тебя к бесхитростной Лизиной любви, а сердце настраивала на самый высокий и самый ладный тон? Да нет, не для того только, чтобы врачи сказали: «Норма. Годен». А для того, перво-наперво, чтобы и от сердца твоего, как от той вон дали, излучался добрый и ясный свет. Ты ведь стал солдатом.
«Грущу, конечно, — признавался сам себе Андрей, заметив, как ставших ему теперь родными кленов коснулось легкое, похожее на взбитый белок облачко. Коснулось и поплыло дальше. — Грущу. Да… Но и радуюсь. Радуюсь испытанию, в которое вступаю, и радуюсь вере, которую несу в себе. А настрой и доброту сердца проверит жизнь…»
Последний на пути к станции подъем — Рыжая горка. Еще раз от края и до края открылась взгляду Березовка с двумя пылающими кленами, будто говоря Андрею: «Запоминай же, запоминай все до черточки!»
А потом все постепенно скрылось, утонуло за горизонтом.
3
По вагону мечется белобровый приземистый новобранец. Он в косоворотке, заправленной в брюки, на руках большие старомодные часы. Волосы белые-белые. Под ними не расставшиеся еще с детскостью серые глаза.
— Хлопцы, у кого есть авторучка?
— Карандаш вот возьми.
— Карандаш? Нет, мне авторучку.
Андрей дотянулся до висевшего над головой пиджака, достал самописку.
— Держи, белявый.
— Уж и белявый, верно, — весело отозвался новобранец. — Один в селе был. А приезжие говорили, что в округе всей по цвету вытянул бы на абсолютного чемпиона.
— Ха-ха-ха…
В вагоне повеселело.
— А зовут как?
— По имени Иван, а фамилия и вовсе подходящая — Сахаров.
— О-ха-ха-ха…
— Аккурат… Ха-ха-ха… Аккурат под вывеску деланный.
— А-ха-ха-ха…
В хохоте утонули удары костяшек домино в соседнем купе, колесный стук, шум ветра за окном.
— А ручка зачем, Сахарный?
— Письмо писать.
— Как, уже? Сердечные излияния?
— А вы думали.
— Да у тебя вон еще губы от поцелуев не остыли.
— Ну так что ж?
— Ай да Сахарный!..
Льняная голова склонилась над столиком, на листок брызнули мелкие строчки. Буквы ломались от покачивания вагона. Иван сдвигал в недовольстве реденькие брови. Но лицо его никак не делалось сердитым. Только слегка оттопыривалась, ершась рыжеватым пушком, верхняя губа.
Вечером написал Иван еще одно письмо, а утром опять уселся за столик и скоро вкладывал в рисунчатый конверт новый исписанный листок.
Дождавшись большой остановки, он относил письма в ящик, и Андрей видел из окна, как мелькала дымком по перрону его непослушная шевелюра.
— Тебе бы в писаря, — смеясь сказал Андрей, опять доставая через какое-то время из пиджака самописку.
— Э, нет, друже, я в радиотехнические.
— Правда?
— Точно говорю.
— Тогда мы вдвойне попутчики: я тоже туда.
— Да ну?
— Ей-ей.
— Здорово. Давай вместе проситься.
— А чего ж, можно.
— Ну чудненько. Договорились. Вот только не знаешь, там, ну, на службе, чем к примеру, придется заниматься?
— Локацией, например. Слыхал небось?
— Еще бы! Электроника…
— Вот-вот.
— Слушай, давай проситься в локацию. Вместе, а? — по-мальчишечьи понизив до шепота голос, предложил Иван. Глаза его мечтательно сузились, и он устремил взгляд куда-то за окно вагона, за карабкающиеся со столба на столб провода, к далекому, застывшему у самого свода гребню леса.
— А это я уже давно решил, — уверенно сказал Андрей, улыбнувшись, отчего скуластое, чуть грубоватое лицо его вдруг преобразилось, черты смягчились и потемнели.
— Вот и чудненько, — радостно светился Иван, усаживаясь к столику.
— Да ты кому это все строчишь? — спросил Андрей. Иван пунцово покраснел, замялся.
— Ну ладно, ладно, — поспешил ему на выручку Андрей. — Пиши давай, дело хорошее. Зовут-то ее как?
— Аська, — ласково и задумчиво сказал Иван. — Сирота она. С войны. Понимаешь? А тетка, у которой живет, злюка-злюка. Ну просто кобра ходячая. Так я, чтоб не так горько было Аське, решил писать ей почаще.
— Хороший ты парень, Иван, — помолчав, с чувством сказал Андрей.
— А мне и в селе говорили, что я для коммунизма совсем готовый, — бесхитростно согласился Иван. Он встряхнул ручку, написал первую строчку и опять обернулся к Андрею: — Сказать по правде, так и ты мне сразу по душе пришелся. Слушай, давай дружить. А? Тебя как зовут?
— Андрей.
— А фамилия? Андрей улыбнулся.
— Квелый я.
— Что? — у Ивана недоуменно вытянулось лицо, и он быстро-быстро заморгал ресницами.
— Это фамилия моя такая, — сказал Андрей, сдерживая улыбку.
Иван, забыв про письмо, долго беззвучно смеялся, выговаривая по одному слову:
